«Я тоже хочу»: Рецензия Киноафиши
Восторженные российские кинокритики, едва сдерживая трепет в груди, на все лады толкуют свежую балабановскую картину, определяя ее как последнюю (во многом с подачи самого Балабанова) и приурочивая к близкому концу света, якобы предсказанному наши заокеанскими доколумбовыми друзьями. Фестивальная публика тоже прониклась: в Венеции фильм был взят в программу «Горизонты», на «Киношоке» удостоился приза прессы и приза за лучшую операторскую работу, а на I Санкт-Петербургском международном кинофестивале получил приз за режиссуру – со следующей формулировкой: «Награда вручается лучшему режиссеру Алексею Балабанову за проявление художественной воли и свободы в выборе и сочетании режиссерских приемов в рамках одного фильма. За искренность и романтизм его рассказа о поисках счастья. Это пленительный и трогательный фильм». Формулировка в очередной раз доказала, что слова «искренность», «романтизм», «пленительность» и «трогательность» (равно как, в общем-то, и любые другие слова) в устах разных людей выражают совершенно разные вещи и в принципе могут означать всё что угодно. Вопреки жюри Петербургского фестиваля, единственное, что несомненно присутствует в картине, – колоссальная усталость и полная исчерпанность ее автора, ощущаемая физически, телесно. Еще в конце 90-х – начале 2000-х Балабанов перешел к трансляции прямых, простых и ясных идеологических высказываний (во фреске «Про уродов и людей» такая трансляция вуалировалась безупречно-изысканной, рискнем сказать – гениальной, художественной формой, но со временем форма становилась все более и более плоской), однако теперь кончились даже прямые идеологические высказывания. Не осталось вообще ничего. Единственное, что могут пробормотать персонажи фильма и включивший себя в число этих персонажей автор: «Я счастья хочу». Собственно, текст диалогов во многом и состоит из подобного ауканья по типу «пароль–отзыв»: «Я счастья хочу. – Я тоже хочу». Исчезает всякая разница между монологом (исповедью) и беседой. В первом случае говорят так: «Плохо мне. Устал я: гастроли, пиво, фаны, бабы. А я счастья хочу». Во втором – так: «Вы куда? – За счастьем. – Я тоже хочу». Исповедь и диалог иногда перемежаются печально-отрешенными констатациями: «Папа умер, а счастья не увидел». Подобным образом и протекает странная русская поездка к Колокольне Счастья, высящейся возле бывшей атомной станции где-то между Петербургом и Угличем, – колокольне, откуда, прямо посреди ядерной зимы, некоторых забирают наверх, что показуется простодушно нарисованным дымком, а иные так и остаются недопущенными, замерзая от неприкаянности и безысходности. Единственным слегка оживляющим эту пустыню фактором оказывается проститутка, окончившая философский факультет СПбГУ («Какой факультет? – Философский. Только там работы нет: легче жопу подставлять») и подавшаяся в буквальном смысле от греха подальше – за счастьем: «Мне сутенер денег должен, много. И отпускать не хочет. А я счастья хочу». Если мы вспомним, как в «Грузе 200» Балабанов прошелся по некоему «завкафедрой научного атеизма» ЛГУ, – стоит ли удивляться, что выпускница обновленного философского факультета того же заведения, сбежавшая от сутенера и разыгранная одним из спутников, нагишом сигает по сугробам навстречу счастью, производя эффект в высшей степени абсурдно-комический. Но когда эти непонятно зачем организованные голые припрыжки заканчиваются, наступает совсем уже мертвящая тишина. И сам Балабанов, представляющийся в кадре «кинорежиссером, членом Европейской киноакадемии», умирает рядом с магической колокольней, своим недостижимым Замком, такой же беспомощный и бессловесный, как и его фильм, продемонстрированный зрителям за несколько месяцев до вымышленного конца света, – фильм, где бандитские рассуждения о кумранских рукописях, Нострадамусе и вобле неспешно разворачиваются под песни «АукцЫона» на стихи Александра Введенского, самого, наверное, апокалиптического из русских поэтов. Что ж, по крайней мере, автора «Я тоже хочу» нельзя упрекнуть в отсутствии честности по отношению к самому себе.
Сергей Терновский
